УкраїнськаУКР
EnglishENG
PolskiPOL
русскийРУС

Беременности в бегстве. Мы скрывались от радиации

6,7 т.
Беременности в бегстве. Мы скрывались от радиации

Сколько я себя помню, это всегда был наш дом. Три комнаты в хрущевке, в одном из пятиэтажных кирпичных домов города Киева. Мы – маленькая семья: я, единственный ребенок, которому никогда не хотелось ни братика, ни сестричку, и мои родители, которые в этом вопросе были настроены менее радикально, но так и не решились на второго ребенка. Сейчас они говорят, что условия были неблагоприятными. В основном из-за бедности, наступившей после развала Советского Союза, и требовавшей больших усилий и большой изобретательности для борьбы с ней. Но не исключено, что какую-то роль сыграл и Чернобыль. Расстояние между нашей хрущевкой и четвертым энергоболоком ЧАЭС, взорвавшемся 26 апреля 1986 года в 1:23, каких-то 150 километров.

Я родилась в сентябре того же года, через пять месяцев после катастрофы. Врачи тогда еще толком не знали, какими могут быть последствия радиации. У них не было опыта, не было точных данных, одни предположения. Поэтому они посоветовали моей маме на всякий случай сделать аборт. Она была уже на пятом месяце беременности, и ей было 28 лет, таких тогда называли "поздние первородящие". Она не последовала совету врачей.

Сейчас мама говорит, что недолго принимала это решение, поскольку хотела ребенка. Ее лучшая подруга, однако, до сих пор помнит мою маму в отчаянии, ее слезы и сомнения. Для меня, в принципе, неважно, какая из версий ближе к реальности, ведь результат этого решения, так сказать, налицо. Но когда моя подруга, культуролог из Германии, впервые услышала эту историю, она отреагировала несколько иначе. Я заметила ужас в ее глазах. Она восприняла факт возможного аборта так, будто все мое существование висело тогда на волоске, и, следовательно, это может иметь серьезные последствия для моего теперешнего самосознания. Она даже сказала мне: "Этот эпизод лежит в основе твоей идентичности!". "Нет, не лежит",- ответила я.

Читайте: Чернобыль. Рассекреченные документы КГБ

После этого разговора я была вынуждена спросить себя: что же все-таки это все означает. Почему факт, кажущийся моей подруге столь важным, для меня - лишь незначительная деталь. Может быть, мы, люди, выросшие вблизи Чернобыля, настолько привыкли к этому событию, что неспособны больше видеть его масштабность? Может, наше сознание закалилось, притупилось и вытеснило его? Или, может, это связано с тем, что мы, как и все, собираем свою идентичность из самых разных частичек, невзирая на их историческую значимость?

Моя мама, которая сидит на старом ГДРовском диване в нашей гостиной, задумывается на секундочку, когда я вновь спрашиваю ее об этом. "Возможно, нам повезло, что я была уже не в первом триместре. Может быть, тогда бы меня заставили сделать аборт", - произносит она. Мой папа реагирует молниеносно, его лицо краснеет: "Я бы тебе не разрешил!" Мама смеется. "А кто бы тебя спрашивал?" И несколько серьезней добавляет: "У многих женщин просто не было выбора". Она права, на эту тему есть статистика. Получается, что в какой-то мере мое существование - действительно случайность.

После аварии на ЧАЭС советские масс-медиа молчали. Хотя размах трагедии четко прорисовывался, а 27 апреля было эвакуировано пятидесятитысячное население Припяти, советское правительство призывало людей принимать участие в первомайских празднествах. В Киеве на главной улице Крещатик состоялся парад.

В этот день радиоактивное облако уже висело над украинской столицей. Светило солнце, воздух был теплым, а сочно-зеленые деревья создавали приятную тень. Мои родители, которые никогда не были особыми поклонниками советских парадов, провели этот день с друзьями в лесу. С черно-белых фото на меня смотрят красивые, молодые, счастливые лица. Они понятия не имели, что гамма-фон в это время превышал норму в 50-60 раз. Только 14 мая, через 18 дней после аварии, Михаил Горбачев впервые обратился с объяснениями к советскому народу.

Читайте: Бій за майбутнє

В это время мама уже уехала в Одессу скрываться от радиации. Слухи о произошедшем на ЧАЭС распространялись быстрее, чем того хотели вожди. Они хотели предотвратить панику любой ценой, но ее уже невозможно было остановить. Сколько раз я уже слышала за семейным столом историю о том, как папе пришлось залезть в поезд через окно, чтобы занять маме место. Все направления были раскуплены, люди были готовы драться за билеты. Приоритетом было вывезти женщин с детьми. Неважно, куда, главное - подальше от радиации. Киев стал городом оставшихся в одиночестве мужчин, которые с утра до ночи пили красное вино, потому что оно якобы выводит радионуклиды.

Мама провела оставшийся срок беременности в бегстве: в Одессе, в Крыму и на борту корабля в Черном море, где работала гидом, в то время, как папа вел там дискотеки. Это было большое приключение, вспоминают они сейчас. "Я была такая красивая. Ко мне все время приставали мужики на этом корабле", - рассказывает моя мама и хихикает. "Нет, я не сильно боялась родов. Может быть, у меня была минимальная тревога. Но мы же, к счастью, тогда еще не видели этих страшных фотографий с мутациями. Про такое я не думала".

Родилась я в западноукраинском Луцке. Там жили в то время родители мамы. И в этом нестыковка моей официальной биографии. Ведь я считаю себя киевлянкой, там я была всегда прописана и там я выросла, но родилась в Луцке. На две недели раньше срока, в день рождения мамы, 17 сентября. С тех пор у нас один праздник на двоих.

В роддоме маму записали как "чернобыльскую" и поэтому очень тщательно осматривали меня после рождения. "Ты получила оценку 9 из 10", - сообщает мне мама, не скрывая определенной гордости, будто это было своего рода достижением. До конца ноября мы оставались в Луцке у бабушки с дедушкой. Мы ждали, пока над ЧАЭС достроят саркофаг, а с деревьев опадут радиоактивные листья. "Я еще никогда так не ждала зимы", - вспоминает моя тетя, которая в это время с маленькой двоюродной сестрой тоже скрывалась от радиации в Луцке.

В детстве у меня был слабый иммунитет. На карточке стояла отметка "ЧБР", что означало "часто болеющий ребенок". Никаких страшных болезней, но постоянные простуды, температура, бронхиты. Когда мама интересовалась, почему так, получала простой ответ: "А что вы хотите? У вас чернобыльский ребенок. Они все сейчас такие". Это привело к тому, что мне приходилось даже с простым насморком оставаться дома. Иногда мне это нравилось, иногда очень раздражало. Забота матери была бесконечной, каждая мелочь воспринималась ею как катастрофа. Со временем я стала бояться рассказывать что-либо о своем здоровье. Это до сих пор так. Когда болею, либо вообще ничего не говорю, либо говорю постфактум.

Еще большей паникершей в этом плане была только бабушка. Все время она что-то читала о том, как нужно выводить радионуклиды, и заставляла двоюродную сестру и меня есть какие-то продукты для этого, например, яблоки. К счастью, нас миновал ее любимый метод очищения организма: уринотерапия. У нее в квартире, где мы, будучи детьми, часто проводили летние каникулы, в ванной настаивалась моча в литровых банках. Нас с сестрой до сих пор разбирает смех, когда мы вспоминаем об этом.

Читайте: Их подвиг нельзя забыть

В седьмом классе, когда мне было 12 лет, у нас состоялся поход в музей Чернобыля. Моя подруга Оксана до сих пор отчетливо помнит диораму, воспроизводившую события ночи 26 апреля 1986 года. Было темно. На первом плане видны третий и четвертый реактор, затем взрыв, пожар, и когда солнце взошло снова, на месте четвертого реактора остались одни лишь руины. Для Оксаны это изображение стало одним из первых моментов осознания "бесповоротности времени". У моей подруги Леры все еще всплывает перед глазами двухголовый бычок, который она видела в музее. Я же, в отличие от подруг, не помню ничего. Согласно записи в дневнике, в тот день меня "мучила любовная тоска".

Когда-то в школе мне, как и всем остальным в классе, выдали "удостоверение ребенка, пострадавшего от Чернобыльской катастрофы". Но для большинства из нас это была просто формальность. Мы не так сильно пострадали, как дети из тридцатикилометровой зоны, которых посылали на отдых в Германию или на Кубу. У нашей категории были только небольшие скидки, например, на билеты для поездки всем классом во Львов. Каждый год на годовщину нам читали лекции о Чернобыле. После них мы учились надевать противогазы. Я помню, конечно, только практическую часть.

Более мрачное воспоминание осталось после урока украинской литературы. Образ старой бабы, замотавшей себя и свою корову в целлофан, пытаясь этим защититься от радиации. Это сцена из поэмы украинского писателя Ивана Драча "Чернобыльская мадонна", которую мы читали в 11-м классе. Тогда я внезапно поняла, в каком чудовищном положении оказались люди, не имея никакого оружия против нового невидимого врага.

Когда в 15 лет я впервые поехала в Германию по школьному обмену, то была удивлена, что там люди знают о Чернобыле больше, чем о Киеве. Чернобыль оказался вообще одним из немногих понятий, с которыми ассоциируется Украина. То есть Чернобыль стал для моей страны чем-то, чем является Ikea для Швеции и императрица Сисси для Австрии.

Меня это насторожило. Позже я услышала о туристах, приезжающих в Украину только для того, чтобы посетить зону отчуждения. "Что же они там хотят найти?", - поражалась я. Конечно, потом они вернутся в свои страны и будут рассказывать, что были в Украине. Эй, люди, приезжайте в наши города и села, общайтесь с нами! Гуляйте с нами! Вместо того, чтобы использовать нашу страну для реализации ваших апокалиптических фантазий. Или, может быть, вы считаете, что достаточно посетить концлагерь Бухенвальд, чтобы увидеть Германию?

Неприязнь к чернобыльскому туризму имела, конечно, еще и другую причину. "Нам просто не хочется приближаться к зоне, а уж тем более за 100 или 300 евро", - говорит моя мама. В Украине (как и в Беларуси, пострадавшей еще больше) Чернобыль хочется забыть, отстраниться от него. Мы смирились с тем, что случилось, мы поминаем жертв. Но действительно ли мы должны говорить о нем каждый день? Кем бы я выросла, если бы мне каждый день твердили о том, что я "чернобыльский ребенок"?

Я живу в Германии уже 8 лет и вынуждена признать, что это время заставило меня изменить взгляд на Чернобыль. Я стала сама заставлять людей в Украине говорить со мной на эту тему, и злюсь, что здесь продолжают работать четыре атомные электростанции и при этом абсолютно отсутствует общественная дискуссия об этом. Отсутствует и понимание, что Чернобыль - не только наше прошлое, но и наше наследство. Только с немецкой перспективы, с расстояния 1300 километров, я узнаю в самой себе "чернобыльского ребенка", и это притом, что соответствующее удостоверение у меня имеется с 1999 года. Недавно я сама побывала в зоне. В какой-то мере мне это было необходимо, чтобы осознанно подойти к теме.

Только сейчас я чувствую в себе эхо страха, который так часто видела у матери. Страха, что последствия этой катастрофы могут однажды проявиться в нашей семье. Может быть, они уже есть. Моей маме пришлось в 54 года сделать операцию по удалению катаракты на обоих глазах, мне в 29 – операцию по удалению варикозного расширения вен. С такими болезнями не до конца понятно, в чем их причина; не исключено, что какую-то роль сыграла и радиация. Именно из-за этой невидимости радиации так сложно нащупать сферу ее действия. Как физически, так и психологически.

В Германии меня всегда приводит в недоумение, когда банки и другие организации атакуют меня различными "пенсионными предложениями". Кто сказал, что я доживу до старости? Почему остальные так уверены, что у них получится? Конечно, при этом я не думаю, что умру от воздействия радиации. На сегодняшний день я, к счастью, не могу пожаловаться даже на иммунитет. Но ведь существуют и другие опасности. Внезапные болезни, теракты, несчастные случаи. Наверное, я никогда не узнаю, откуда во мне это чувство, что вызвало его: Чернобыль или, может быть, 11 сентября 2001 года? Или, может, в современном мире это нормально? Разве не все мы в какой-то мере дети катастроф?

Мы все еще сидим в нашей старой хрущевке: мама, папа и я. Мы смотрим фотографии 1986 года, на которых моя мама выглядит, как голливудская звезда, а папа - как юный Джон Леннон. Не все годы между "тогда" и "сейчас" были безоблачными. Но кроме страха в этой квартире всегда было еще что-то. Бесконечная, безусловная любовь, в которой я росла, и которая в итоге действительно стала частью моей идентичности. За эту любовь я очень благодарна. Неважно, имеет она какое-то отношение к Чернобылю или нет.

disclaimer_icon
Важно: мнение редакции может отличаться от авторского. Редакция сайта не несет ответственности за содержание блогов, но стремится публиковать различные точки зрения. Детальнее о редакционной политике OBOZREVATEL поссылке...