Блог | "Мы с Васей мечтали о Крыме"?
В наших спорах не рождается истина, мы спорим так, как будто за каждым из нас стоит многомиллионная партия с зафиксированным в уставе демократическим централизмом, и поэтому чтобы кто-то кого-то переспорил, кто-то кого-то переубедил – нет, так не бывает. У нас нет культуры переубеждения, культуры признания собственной неправоты, у нас популярно гопническое выражение "переобуваться в воздухе", произносимое с осуждением и только с осуждением, потому что как это, ты что, не пацан, что ли – менять свою точку зрения под воздействием тех, кто с тобой спорит, пишет Олег Кашин для "Крым. Реалии".
Ну ладно, пускай я буду не пацан; какое-то время назад у меня в очередной раз случилось вот это: спорил, спорил и понял, что неправ. Больше года подряд, с весны 2014 года я повторял, что мое поколение, начиная с 1991 года, мечтало о возвращении Крыма – повторял, повторял, в очередной раз повторил прошлым летом в телевизионном интервью, у которого, видимо, аудитория оказалась сильно больше моей обычной, и даже в какие-то новости попало вот это – "Российский журналист заявил, что его поколение мечтало о Крыме", и после этого вдруг обнаружилось какое-то ощутимое количество людей моего поколения, которые пришли ко мне и сказали: погоди, я твое поколение, и я о Крыме не мечтал. Понятно, что моя ошибка здесь не в слове "Крым", а в слове "поколение", но какое это имеет значение, я неправ: мое поколение не мечтало о Крыме, о Крыме мечтал персонально я и круг моих знакомых. С тех пор я не говорю о мечте поколения. Признал ошибку, переобулся в воздухе.
Читайте: Новости Крымнаша. Удовлетворение убийствами
А вот, на первый взгляд, похожая ситуация: еще я говорил, что девяносто первый год был для русских национальным унижением. И Крым с Севастополем, оказавшийся вдруг за границей, и еще известно какие ставшие заграничными города и области, по поводу которых тоже никогда не было сомнений, что они русские, и, что даже важнее, тогдашняя Россия, которая, может быть, много чем была хороша, но чем точно была плоха – тем, что она демонстративно отказалась быть отечеством для тех русских, которым не повезло оказаться в новых государствах. Вот это, я считаю, было унижение, и когда я это сказал, ко мне пришли те же люди моего поколения, которые переубедили меня по поводу Крыма и мечты, и стали говорить, что нет, никакого унижения не было, потому что они в девяносто первом году и позже никакого унижения не чувствовали.
Такая же ситуация? Вообще нет, не такая. Когда я говорю "мы с Васей мечтали о Крыме", Вася может прийти и сказать, что он о Крыме не мечтал и что не надо его в это впутывать. Когда я говорю "нас с Васей унизили", мнение Васи носит сугубо факультативный характер – если у Васи проблемы с чувством собственного достоинства, то Вася вполне мог не заметить унижения, вытерся и пошел дальше, но Васина невнимательность вообще никак не отменяет унижения, оно было, просто он его не заметил.
Читайте: Фарт Путина ушел
Когда унижают человека, страдает (если оно, повторю, есть) чувство собственного достоинства. Когда унижают целый народ, страдает национальное чувство – опять же, если оно есть. Когда очередной Вася говорит мне, что он не чувствовал никакого унижения, я не удивляюсь: я прекрасно знаю, что у постсоветских россиян национального чувства, как правило, нет. У среднестатистического жлоба оно заменено неосоветским суррогатом, у среднестатистического же интеллигента оно не заменено ничем – в каком-то смысле интеллигент оказывается менее чувствительным, чем жлоб, потому что у жлоба есть потребность в этом чувстве, а у интеллигента нет, и это совсем не тот случай, когда интеллигента стоит похвалить; не за что его хвалить, он хуже жлоба, у него меньше эмпатии и больше зашоренности и заштампованности.
Круг общения (пусть будет такая замена неосторожному слову "поколение") у меня давно совсем не тот, который был 15–20 лет назад, место калининградских моряков в моей жизни давно заняли московские гуманитарии, и почти все они, с кем я разговариваю, говорят, что национальное чувство не имеет значения, границы, нации – все это пережиток политических игр XIX века, и этим прошлым глупо жить, культура теперь глобальная, и все в ней равны. Вот так мы разговариваем, я к этому привык и даже перестал обращать внимание на то, как от этого круга регулярно отваливаются разные люди – то мужик из Коврова, милый провинциальный оппозиционер, встречавший каждый раз на перроне поезд с Навальным, когда тот ехал на суд в Киров, вдруг уезжает в Киев и оказывается самым оголтелым, уровня "Правого сектора" и сайта "Миротворец", украинцем; то мой знакомый Кох, очень на самом деле русский, превращается в настоящего немца в Германии; то прекрасный Роман Супер делается израильтянином и, судя по его текстам, очень этому рад – милые мои, если национальное чувство не имеет никакого значения, то зачем же вы его ищете и, это важнее, почему же вы его находите?
Читайте: Новости Крымнаша. Атмосфера кладбища
Нет, я преувеличиваю, конечно: и ищут не все, и находят не все. По-прежнему больше тех, у которых отечество – все человечество, а нации – XIX век. С моим товарищем Ильей Данишевским, замечательным книжным издателем, мы переписывались, когда я гостил в Норвегии. Данишевский спрашивал, какого черта я вообще ему навязываю эту давящую его национальную узость, он же человек мира, – а я только что из музея, я говорю: вот ты мира человек, а Мунк – норвежец. Данишевский взрывается: но Мунк и мой художник, мне он не менее важен, чем любому норвежцу. Милый, тебе-то он важен – а ты ему? Он-то норвежцем быть не перестанет, а ты норвежцем не станешь, и вот от этого надо отталкиваться в ваших отношениях.
У Данишевского в этом году вышла прекрасная книга, собранная двумя журналистками "Новой газеты", – "58-я", монологи сидевших и охранявших, такая очень сильная документалистика. Мне представляется бесспорным, что русский и тот же норвежец будут читать ее по-разному, точно так же как еврей и нееврей по-разному, даже если росли в одном детдоме, будут читать дневник Анны Франк. Про "58-ю" издатель со мной согласился, у него есть опыт книжного экспорта, и он знает, как читают тут и как читают там – по-разному читают. И песню "Время колокольчиков" по-разному слушают. И от фразы "жених приехал" в известном фильме по-разному вздрагивают.
В той книге про "58-ю", кстати, было почему-то несколько монологов литовцев – и случайных жертв оккупации, и настоящих "лесных братьев", и для меня эти тексты тоже стоят особняком от монологов русских, потому что русские – это мы, а литовцы – не мы, и по их поводу у меня есть набор дополнительных (но тоже, конечно, русских) эмоций, связанных с тем, что их страну Советский Союз растоптал и проглотил, а у моей страны такого опыта нет, потому что Советский Союз и есть моя страна, то есть порабощенный русский для меня – "ну вот не повезло нам", а порабощенный литовец – "ну блин, иностранца-то за что?" То есть в любом случае разное отношение, которое может стать одинаковым только в том случае, если я перестану быть русским.
Перестать быть русским – это ведь не фантастика. Наше отечество – все человечество, мир и в самом деле глобален, вот только глобальность бывает разная; любимую в современной России "запрещенку" можно покупать в магазине дьюти-фри, а можно на рынке во французском райцентре, и, что очень важно, это будет разная запрещенка, пускай и одинаковая на вкус. Просто магазин дьюти-фри дает штампованный минимум того, что может понадобиться торопящемуся путешественнику, а рынок – он для тех, кто дома. И если про француза понятно, где он дома, то про русского – да тоже понятно. Он нигде.
И да, он этого не чувствует. Так получилось, что уже достаточно давно я непрерывно путешествую по Европе. Добравшись до очередной большой столицы, я вместо путеводителя сел читать очерки русской журналистки, живущей в этом городе несколько лет. На меня сильное впечатление произвел ее очерк о едва уловимых различиях между языком жителей разных районов этого города – оказывается, в каждом районе люди говорят с каким-то особенным акцентом, и этот акцент иногда может открывать всякие труднооткрываемые двери. Журналистка рассказывала о своем местном друге, который только благодаря своему районному акценту смог провести ее на какую-то секретную вечеринку. Но впечатлило меня не это, а вот что: журналистка, которая сама хорошо говорит на местном языке, попросила этого своего друга угадать, в каком районе живет она, и друг честно ответил: ты говоришь как польская иммигрантка или как дочка русского олигарха.
Вот это самое невероятное – не ответ, конечно, а вопрос, то есть то, что такой вопрос вообще может прийти в голову русскому, чувствующему себя глобальным человеком: милый, милый, ты все равно останешься русским, и то, что ты этого не понимаешь, – самонадеянность той же природы, что и у наших прадедов, которые, наслушавшись чепухи на политзанятиях, верили, что немецкие рабочие не станут стрелять в советских. Внук комиссара, который втирал про немецких рабочих, стал арт-критиком и втирает про глобальную культуру, но в немецкой листовке, как бы дико это ни звучало, была написана правда – политрук лжет.
Если у современного русского нет национального чувства, это значит только то, что оно когда-то было отбито советской дубиной, а вовсе не то, что оно не нужно – нужно или нет, но оно есть у всех. Скачут по степи ковбои, у всех по пистолету, а один свой пистолет выбросил – слышал где-то, что пистолеты уже не в моде. Дурак, тебя обманули, это не вопрос моды, это вопрос выживания. У нас, у нынешних русских, именно отсюда вечный поиск родины, вечные восторги по поводу чужих стран, вечное одиночество и вечная неустроенность: приняв, что нет никакого "мы", и согласившись, что наше отечество – все человечество, мы сами выбрали себе несчастье – общее, коллективное, которое выстреливает то девяностыми, то Путиным, то Донбассом, и Бог знает чем еще выстрелит дальше.
А что касается пережитков XIX века – в Монголии времен Цеденбала был такой лозунг: "Минуя капитализм". Социализм у нас тогда считался самой передовой общественной формацией, и монголы гордились тем, что шагнули в него сразу из феодализма, без капиталистической стадии. Потом оказалось, что это все были глупости, просто Монголия отстала лет на двести, через капитализм ей все равно приходится идти и догонять остальной мир (говорят, даже успешно). То, что европейские нации прошли через стадию национального строительства сто или сто пятьдесят лет назад, вообще никак не значит, что нам удастся шагнуть в глобальное будущее через три ступеньки – нет, рано или поздно придется сказать себе, друг другу, всем, что мы русские.
