Литературный конкурс. Сереженька

- Серёженька, мой любименький, мой миленький, солнышко моё, зайчик мой…

Арестовали Серёженьку внезапно, осудили быстренько и приговорили – три года строгого режима.

У Галинки всё так и оборвалось внутри. ТРИ ГОДА. А она брюхатая, с двумя детьми малыми. Без жилья, без работы, без родни! Жить-то как?

Пока был Серёженька – всё было. Любил он их, заботился. Сыночка всё хотел, потому и решилась на третьего.

А теперь как?

Галинке рожать вот-вот, а его увезли, закрыли-и-и-и!!!!

На суд так и пришла – с двумя малыми, да с брюхом. Со следователем разговаривала. Судье плакалась: «Что мне  делать? Как жить? Пожалейте! Не виноват ведь он, это всё брат его родный, что сидел уже три раза. Пообещал как-то: “А всё-таки сядешь ты у меня, Серёга ещё разок!".

- Не сяду!

- Сядешь! А то ты не сидел?

- Сидел.

- Ну, так опять сядешь!

Посадил-таки, поганец. Сам своровал, а его – в подельники. Не виноват ведь он!»

- Что, вы тут, дамочка, мокроту развели! Суд разберётся! А что до детей, так презервативами пользоваться треба, а не нищету плодить.

Так и сказал. Не сморгнул даже. Вышла от него, села на лавочку и завыла: “Рожаю!!!"

Подхватили, подвезли, успели.

Родилась Настенька. Три пятьсот, здоровенькая, тьфу-тьфу! И на личико, ну вылитый Серёжка.

А Серёженьку, тем временем в колонию перевели. Письмо прислал с адресом. И ведь каждый день пишет. Заполнится листочек – он его отсылает и следующий берёт.

Отписала ему. Что, мол, доченька, Настенька, в честь твоей мамы покойной назвала.

Обрадовался. Цветы нарисованные прислал.

- Но, всё равно, сын у нас с тобой, Галинка, еще будет.

«Всё хорошо у нас Серёженька, всё нормально. Детки не болеют. Я – тоже, тьфу-тьфу! Живём теперь у моей мачехи. Тетки твои, Серёженька, подтянулись, родственники дальние. Сестра двоюродная помогает очень. То продуктов детишкам подкинет, то одёжку из «гуманитарки». Она при церкви какой-то, так вот и помогает. С Божьей помощью! Так что всё хорошо у нас, всё нормально».

На День рождения фотку ему послала – с малыми. На ней и прокололась.

Как увидел наши лица, да в чём одеты, да синяки под глазами, да что худая, в половину прежнего, сразу написал: «Пиши правду, Галинка. В себе не держи – пиши».

А что писать-то? Что высевки пересеваем, да блинчики печём? Что мачеха каждый божий день углом попрекает:

- И на чёрта он тебе, дуре, нужен был! Я ж тебе говорила – бандит он!

Деньги детские по три месяца задерживают, да и те «не в полном объёме» платят.

Что сижу, иногда, как дурная. Сижу, вот так вот. И соображаю, где я, что я? Мысли в голове путаются, да в висках стучит. Боюсь я, что бросишь ты нас. И зачем мне всё это надо было – детей рожать, что б потом самой воспитывать!  А ты, наверное, уже нашел себе кого-нибудь, да потихоньку переписываешься. Мне брат твой двоюродный рассказывал, - это у вас «заочницы» называется.

Ты прости меня глупую, Серёженька! И брата твоего не слушаю. Я тебя одного люблю. Серёженька, мой ненаглядный!

А про то, что брат твой двоюродный Митька натворил, так я потом, при встрече…

Что ж писать-то? Как жить предлагал и про твои похождения рассказывал? Как за дровами поехать уговаривал. А как поехали, так полный кузов натаскали, да по чарочке, да по второй, да по третьей. Да на тех дровах и уговорил меня пьяную.

Виновата я перед тобой, мой любименький, дорогой мой Серёженька. Не устояла. 

Так что правду писать тебе, Серёженька, мне резона нет. Боюсь я за тебя, за себя. За всех нас.

Так, строчка за строчкой, письмо за письмом, пол года прошло.

Написал Серёженька, что на работу устроился и свиданку оплатил. «Приезжай, моя любименькая, моя хорошенькя Галинка, и доченек с собой захвати, особенно Настеньку. Так хочется её не на фотке увидеть и на руках подержать».

Заняла денег на дорогу, собрала что было из продуктов, детей, и поехала.

Под тюрьмой пол дня простояли – пока заявление написала, пока отдала, пока дождались, малые все подворотни описали.

А как заводить стали, как захлопнулись четыре пары  дверей решётчатых, как стали спрашивать: «деньги, наркотики, оружие, другие запрещенные предметы есть?», так малые все трое в рёв не сговариваясь, а у самой Галинки – мурашки по телу, да такие здоровенные, словно и не мурашки вовсе, а слоны какие-то.

Вокруг решетки, проволока колючая, двери железные, замки, запоры, лязг, стук, грюк, собаки за забором гавкают; над головой - солдат с автоматом на табуретке прамо на решетке сидит и за всеми наблюдает. 

Над свиданкой фонарь красный висит, покачивается. Прапорщик вперёд пропустил, с вещами помог - поднёс маленечко. Внутрь зашли – всё как в гостинице, только двери железные: коридор, двери, кухня, комната. Женщина прапорщица вещи обыскала, в сумках порылась, об ответственности за передачу запрещеных предметов предупредила и в комнату провела. Только вещи поставила, только на диван присела, дверь отворилась – Серёженьку привели.

Бросилась на шею, прижалась, заплакала. Катенька, старшенькая,  к одной  ноге папкиной прижалась, Оксанка, средняя, – к другой, а Настенька – в рёв -  кинули, бросили маленькую – испугалась.

Сереженька её на руки взять хотел. А она, глупая, еще громче заорала – чужого дядьку испугалась. Серёженька нахмурился, потом – засмеялся: «Что же ты ревёшь-то, глупая, ведь я – твой папка».

Ну, потом всё как положено. Ох, и изголодался он, похудел, осунулся, но всё как в первый раз, только тихонько, что бы малые не проснулись, не услышали.

Отдышались, оглянулись – утро брезжится.

Повиниться на другой день решилась вечером.

Серёженька как всё услышал, так сорвался -  дал зуботычину. «Нет у меня больше брата – говорит, а меня прости, - говорит, – это я вовсём виноват. Ты, - говорит, - молодец, что всё честно сказала. Я тебе верю и прощаю».

Потом на детей посмотрел перепуганных, сел в углу на корточки и заплакал