От "крымской кацапки" до "московской бандеровки"

Вопрос, откуда я, вводит меня все время в легкий ступор. Евпатория-Киев-Москва — я не могу выбросить ни один из этих городов из своей биографии. Я все время курсирую между тремя географическими точками и двумя странами, каждую из которых считаю своей. Но то, что было для меня любовным треугольником, вдруг превратилось в треугольник ненависти, где я пытаюсь определить свое место.

Долгое время я училась понимать, что Крым — это именно Крым. С рождения он был для меня просто домом, а значит, чем-то обыденным, никак не целью, а данностью. Тем местом, где каждый день просыпаешься и засыпаешь, ходишь в школу, ешь, живешь. Под ногами плескалось море, на переменах мы бежали на набережную кормить лебедей, летом не могли заснуть из-за музыки, которую врубали на всю мощность понаехавшие отдыхающие. И это в любое другое время года они могли быть москвичами, киевлянами, петербуржцами, харьковчанами. А летом все они были просто "куржами" — и этим все сказано. Я поступила на учебу в Киев, уехала из Евпатории и услышала, с каким вожделением говорили о моем крае другие как о месте, куда они, подгадав отпускные дни, отправлялись с огромными рюкзаками, искали там жилье подешевле, исследовали дома-музеи, разбивали палатки, дегустировали вина. А еще они понятия не имели, что значит "ехать через Саки на Мойнаки", какой отвратительный запах у "Крымского", и мое "чи-ни-чи" у них тоже вызывало вопросы. В общем, я вдруг поняла, что, оказывается, все эти годы жила в Крыму.

Когда я училась в Киеве, я была ярым апологетом русской культуры, русского языка, русской литературы. Я тщательно оберегала свою речь от проникновения украинизмов и акцента, я замучивала всех правильными ударениями. Я решила еще на первом курсе, что не буду учиться говорить по-украински, и уперто следовала этому принципу все шесть лет. Некоторые преподаватели делали мне поблажки сами ("ладно, вы из Крыма, говорите по-русски"), с другими приходилось воевать. Испытывала ли я действительно языковые притеснения? Тогда мне казалось, что да. Теперь я понимаю, что нет. Точнее — лишь в той мере, которую законно может себе позволить столичный национальный университет. Так ты учишься защищать то, что любишь. В результате я произносила связный текст на украинском, по-моему, лишь единожды — на защите магистерской, которую мне редактировали знакомые украинисты.

Я всегда, как и вся моя семья, была ориентирована на Россию, я идеализировала все, что с ней связано. Любить страну, в которой я родилась и жила, выталкивать из себя неосознанный шовинизм, исключать из своего лексикона оскорбительные для украинского уха слова, уважать Украину, принимая ее независимость и отличный от России путь, я училась постепенно. Сначала в самом Киеве, потом — уже на расстоянии, в Москве. Пожалуй, окончательно я идентифицировала себя со своим украинским гражданством только этой зимой, волею судьбы я оказалась в Киеве ровно в неделю переворота и своими глазами увидела эту сплоченность, силу духа и правоту народа, вышедшего на площадь. Когда я ходила по улицам города, вела долгие беседы со своими киевскими друзьями и прислушивалась к себе, я поняла, что наконец-то чувствую себя частью этой страны. И это чувство вызывало во мне гордость.

А потом наступил март с разрешением на ввод войск, вежливыми людьми, "маршем мира", неделей на раздумья — и Крым проголосовал своими сказочными 97 процентами…

Я всегда думала, что море и небо никак не окрашены, они сами по себе. Когда после долгих колебаний я приехала в Евпаторию в мае, я поняла, что у них есть цвета. И эти цвета были триколором соседнего государства. Этот триколор я любила с детства. Тетради с ним я покупала для учебы в Киеве и мечтала когда-нибудь сменить паспорт с трезубцем на двуглавого орла. К этому триколору я уехала, как только получила киевский диплом. Но теперь на территории моего родного города этот триколор был для меня кощунством. Здесь мое сознание выталкивало эти вездесущие флаги как инородное тело. "Почему ты воспринимаешь наш выбор так болезненно? О каком предательстве ты говоришь? — спрашивали меня родственники. — Ты разве не помнишь, что мы всегда считали себя Россией?". Нет, я этого не помню. Мы всегда считали себя не совсем Украиной — да, но и не Россией. И с каждым поколением этого "не совсем" становилось все меньше. В этом разрыве, в состоянии "между" у нас оставалось пространство для самоопределения, позволявшее задавать себе вопросы, сравнивать, искать в себе признаки того и другого, выбирать…

Я ходила по моему городу в состоянии отчаяния и слышала, как из всех окон доносились голоса российских дикторов. Я помню, как раньше в преддверии курортного сезона российские каналы в новостных блоках пускали антирекламу Крыма. И мы все дружно потешались над этими очередными "холерными палочками", обнаруженными на наших пляжах, "вспышками туберкулеза", "опасными оползнями". Сейчас те же каналы заговорили об исторической важности Крыма для России, здешних красотах, ласковом море, спортивно-культурных молодежных сборах, потрясающих совместных перспективах, и все это перемешивалось с репортажами о "геноциде", "притеснениях русскоговорящего населения", безразмерном "Правом секторе", который не сегодня-завтра станет "главной политической силой в Украине"… Но это откровенное искажение понятий и фактов больше не вызывало здесь единодушного отторжения. Казалось, что даже море, которое всегда для меня было последним пристанищем, где можно спрятаться от внутреннего и внешнего хаоса, вместо шума волн заговорило голосом телевидения. И это было не-вы-но-си-мо. В период учебы в Киеве мои друзья в шутку называли меня "крымской кацапкой". Теперь же в своем собственном городе, когда я говорила с людьми, я стала "московской бандеровкой".

Всеобщий новоявленный патриотизм и утрированное ликование по случаю воссоединения, отказ от Украины в сложный для нее период становления, злорадное неверие в ее будущее — мои упреки вызывали ежедневные конфликты, и, уезжая, я не знала, когда снова вернусь в Крым. В край, который, став "нашим", перестал быть моим.

И все же, когда в августе у меня появилась необходимость приехать в Евпаторию, я после долгих сомнений купила билет, поставив себе два добровольных условия: я решила говорить в общественных местах по-украински и стараться по возможности отстраненным и холодным взглядом чужака увидеть те изменения, которые успели произойти за это время.

В первый же день я чувствую, что крымский воздух не такой наэлектризованный, как был в мае. Тогда полуостров еще праздновал свое перерождение, пребывал в эйфории от "возвращения" и не желал слышать никакой критики. Сейчас же здесь пытаются просто жить. И это "просто жить" всем удается по-разному, в зависимости от привычной деятельности и возраста. Старшее поколение преисполнено большего оптимизма, и есть от чего: пенсии действительно выросли более чем в два раза, сравнявшись со среднероссийскими. Зарплаты учителей и врачей тоже поднялись. Молодежь стала чуть настороженнее, особенно после столкновения с некоторыми российскими законами. Бизнес заморозился, предприниматели оказались в убытке, все, кто за курортный сезон привык обеспечивать себя на весь последующий год, сильно нервничают. Строители, у которых предыдущая донецкая власть отняла работу, пока не получили взамен новых проектов. Мой школьный учитель литературы, чеховед, надеется, что теперь русскому языку и литературе будет уделено больше внимания со стороны местных властей: например, наконец-то найдутся деньги на издание брошюры по случаю 125-летия Ахматовой, которая одно время жила в Евпатории. Он помнит, как 30 лет назад твердил своему приятелю, что еще на их веку "Лолиту" издадут без цензуры и Крым вернется к России. И вот Крым вернулся к России как раз в тот момент, когда столько разговоров о цензуре и непонятно, в каком виде будут выходить новые "Лолиты".

Заглядываю в кафе и магазины, где заметно сменился ассортимент. В мае, когда еще ходили гривны и можно было легко сравнить предыдущие крымские цены с новыми, подорожание казалось существеннее. Теперь, после окончательного перехода автономной республики на рубли, новые цифры на этикетках воспринимаются проще: я привыкла к московским ценам, а на их фоне крымские по-прежнему заметно выигрывают. Спрашиваю у местных об их ощущениях. "Удивительные деньги — рубли, — отвечают. — Они вообще не задерживаются. Гривну можно было откладывать. Она была стабильна. А рубль все время шатается. Мы придумали сравнение: гривна была как песок — сожмешь пальцы и удержишь, а рубль — вода, он все время куда-то утекает".

Иду к морю. Когда я приезжала в курортный сезон в Крым, я всегда выбирала по возможности безлюдные места, искала отдаленные пляжи, темные уголки, где можно отгородиться от курортного веселья. Я никогда не думала, что летнее уединение в Крыму станет реальностью, но она будет достигнута такой ценой. За всю свою жизнь я не видела такого моря в августе. Чистое, прозрачное, теплое. Пустынное. Даже медузы в этом году, как и курортники, не появились у крымских берегов. Сугубо из любопытства отправляюсь на бесплатный городской пляж, куда каждый уважающий себя местный никогда не сунет нос — просто потому, что это болото. Впервые в жизни я плаваю в этой воде, которая такая же чистая, как и за городской чертой. Хотя люди здесь все-таки есть, просто их примерно в пять раз меньше, чем обычно. Я пытаюсь понять, кто они. Кажется, что в большинстве своем это местные жители, многие из которых раньше не выбирались к морю. Моя школьная подруга подтверждает эти предположения: немногочисленные отдыхающие прибыли в основном из Московской области и с Юго-Востока Украины. "То ли именно нам в этом году все какие-то странные попадаются. Например, была семья из Подмосковья, которая приехала на машине с двумя воронами и пыталась пристроить их в здешний зоопарк; воронам в зоопарке не понравилось, и их забрали обратно в Подмосковье. Другие везли через границу сумку с коровьим выменем, чтобы кормить свою собаку; вымя завоняло, и запах несколько дней витал по всему дому. Мы материмся, но ни от кого не отказываемся. Все-таки хоть какие-то люди".

"Ну, а как вообще?" — спрашиваю. "Да никак. Некоторые думали, что народ сразу сюда ломанется и мы будем в шоколаде, а мы в жопе. И в следующем году в ней будем. И через год. А вот потом уже, когда построят мост, наступит шоколад".

И вот, сидя последним вечером на парапете пустынной, неосвещенной набережной и наблюдая за августовским звездопадом, я ловлю себя на том, что, пытаясь понять все эти изменения, я одновременно учусь понимать еще и другое. Я учусь понимать, что Крым — это на самом деле не "КРЫМ", те страшные четыре буквы, которые стали предметом спекуляции или рефлексии, гордости или стыда, вызывали слезы радости или горя, пробуждали аппетит к "новым победам" или отзывались фантомной болью. А это — мой дом. Дом, с которым у нас теперь разные гражданства. Дом, у которого своя, сильно отличная от моей, правда. Дом, в котором я еще долго не смогу находиться без споров и буду то и дело срываться на запрещенные семейным кодексом и российским законодательством слова. Но, несмотря на все наши разногласия, я хочу, чтобы будущее, которое он себе выбрал, действительно оказалось удачным. И что бы ни случилось, я по-прежнему буду возвращаться в мой дом, потому что у моря и неба, если они родные, конечно же, масса оттенков и полутонов, но они все-таки ничего общего не имеют с цветом флага.